По тюрьмам и ссылках
Те места заключения, в которых сидел будущий писатель, отличались весьма либеральными условиями содержания. Поразительно само отношение общества и правительства к подпольщикам. Первый арест Грина произошел в Севастополе. Он прибыл в распоряжение группы эсеров, высланных из центральных губерний империи сюда, в военный порт на Черном море.
Оказавшись в тюрьме, Александр невыносимо страдал, буквально бился головой о стену. Хотя по современным меркам тюремный режим был весьма мягким по отношению к политзаключенным. По воспоминаниям Грина «надзиратели после вечерней поверки впускали нас друг к другу в камеры или открывали откидные форточки дверей; просунув наружу голову, мы могли видеть сидящих на противоположной стороне коридора знакомых. Завязывались разговоры, дискуссии, наконец – просто болтовня».
Неистребимое свободолюбие и фантазия арестанта способствовали тому, что он все время придумывал планы побега. Предлагал сокамерникам пробить потолок, чтобы вылезть на чердак, хотел размягчить известково-ноздреватый камень стены сверлением скважин и вливанием туда серной кислоты, собирался взорвать стену динамитом во время прогулки, подговаривал арестантов сделать подкоп. Не найдя у них поддержки, бежал сам, дважды, неудачно.
Вышел из тюрьмы 20 октября 1905 года по общей амнистии согласно подписанному 17 октября Николаем II «Манифесту об установлении конституционного порядка». Но уже через три месяца его вновь арестовали в Петербурге.
В мае 1906 года Грина выслали на четыре года в Тобольскую губернию. Там он пробыл всего три дня и сбежал в Вятку, где с помощью отца раздобыл чужой паспорт на имя Алексея Мальгинова. Летом 1910 года его, живущего нелегально, снова арестовали, он отсидел три месяца, после чего был сослан в Архангельскую губернию. И только весной 1912 года он, наконец, освободился, вернулся в Петербург – и к своему настоящему имени.
Так уж сложилось, что именно тюрьма послужила толчком к позитивным переменам в жизни Александра Грина. Фамилия из поддельного паспорта на некоторое время станет его литературным псевдонимом. В «Крестах» под видом невесты его навещала Вера Павловна Абрамова, дочь богатого чиновника, состоявшая в подпольной организации «Красный крест» по помощи политическим заключенным. Оказание такой моральной поддержки было своеобразной традицией в среде революционеров. Вера Павловна план перевыполнила – из невесты превратилась в жену и даже поехала с мужем в архангельскую ссылку. Встречу с Верой Грин назвал главным событием своей жизни того периода. Брак продержался недолго – три года. Впоследствии Вера ещё раз вышла замуж и написала воспоминания об Александре Грине.
Из революции в литературу
Нельзя обойти вниманием и то, что привело Грина в тюрьму. В русской армии он познакомился с эсерами, они и организовали его побег и помогли импульсивному парню скрыться в Симбирске. Здесь он поступил в распоряжение боевой организации, получил кличку Долговязый и стал борцом за свободу трудового народа.
От участия в исполнении террористических актов он отказался – его и не принуждали. Одним из принципов боевой организации была полная добровольность, а желающих было достаточно и без Грина. Он же заметил в террористах-смертниках определенное отклонение. Это были как правило люди депрессивные, склонные к самоубийству, и теракт для них был решением собственных проблем, что оказалось чуждо Грину. Как и революционнобесие, которое он считал практически наркотической зависимостью.
Свое решение позднее Грин обоснует в одном из своих произведений: «Он будет жить. Каждый день видеть небо и пустоту воздуха. Крыши, сизый дым, животных. Каждый день есть, пить, целовать женщин. Дышать, двигаться, говорить и думать. Засыпать с мыслью о завтрашнем дне. Другой, а не он придет в назначенное место и, побледнев от жути, бросит такую же серую, холодную коробку, похожую на мыльницу. Бросит и умрет. А он – нет; он будет жить и услышит о смерти этого, другого человека, и то, что будут говорить о его смерти».
При этом Александр, вступив в ряды эсеров, начал жить независимо и не испытывал нужды. Подпольщики получали немалые деньги от сочувствующих, что позволяло им оплачивать содержание агентов. В частности, Гриневскому было поручено ведение пропаганды среди народных масс. И это у него получалось блестяще. Соратники высоко ценили его талант агитатора: «Долговязый оказался неоценимым подпольным работником. Будучи сам когда-то матросом, он превосходно знал быт и психологию матросской массы и умел говорить с ней ее языком. В работе среди матросов Черноморской эскадры он использовал все это с большим успехом и сразу же приобрёл здесь значительную популярность».
Была, конечно, и опасность: Грин жил нелегально, под чужим именем, на партийные деньги, и любой злоумышленник мог легко сдать его полиции… Вкусив все прелести подпольной жизни, Грин начал постепенно отмежевываться от эсеров. И к его чести, никогда не ставил революционное прошлое себе в заслугу, не любил вспоминать свою нелегальную деятельность, хотя в молодой Советской республике это могло принести ему моральные дивиденды.
И все-таки в рассказах писателя «Ночь», «Телеграфист», «В Италию» (все 12+) встречаются образы революционеров, вызывающие симпатию. Возможно, в благодарность одному из них. Видный эсер Н. Я. Быховский однажды сказал Грину при личной встрече :«Из тебя вышел бы писатель». За это Грин всегда называл его своим крестным отцом в литературе: «Слова Быховского были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь».
Три темы постоянно привлекают человеческое воображение, сливаясь в одной туманной перспективе, глубина ее блестит светом, полным неопределенной печали: смерть, жизнь и любовь.
Александр Грин,
«Приключения Гинча» (12+), 1912 г.
Апельсины. Рассказ (12+)
Брон отошел от окна и задумался. Да, там чудно хорошо! Золотой свет и синяя река! И синяя река, широкая, свободная…
Свежий весенний воздух так напирал в камеру, всю вызолоченную ярким солнцем, что у Брона защекотало в глазах и подмывающе радостно вздрогнуло сердце. Не все еще умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и он увидит вблизи синюю, холодную пучину реки, ее вздрагивающую рябь. Увидит все… Как молодой орел он взмоет, освобожденный в воздушной пустыне и – крикнет!.. Что? Не все ли равно! Крикнет – и в крике будет радость жизни.
Так бежала мысль, и взгляд Брона упал в маленькое, потускневшее зеркало, повешенное на стене. Из стекла напряженно взглянуло на него небольшое, бледное, замученное лицо, обрамленное редкими, сбившимися волосами. Тонкая, жилистая шея сиротливо торчала в смятом воротничке грязной, ситцевой рубахи. Он машинально провел рукой по глазам, блестящим и живым, и снова задумался.
Вдвойне неприятно сидеть в тюрьме, чувствовать себя одиноким и знать, что до этого нет никому дела, кроме тех, кто заведует гостиницей с железными занавесками.
Так думал Брон, и злое, гневное чувство росло в его душе по отношению к тем, кто знал его, звал «товарищем», а теперь не потрудится написать пару строчек или прислать несколько рублей, в которых Брон нуждался «свирепо» – по его выражению...
...Он ходил по камере, а весна смотрела в окно ласковыми, бесчисленными глазами, и ее ленивые, певучие звуки дразнили и нежили.
«Тяжело сидеть весной, – подумал Брон и вздохнул. – Третья весна в тюрьме…»
И он подумал еще кое-что, чего не решился бы сказать никому, никогда. Эти волнующие мысли остановились перед глазами в виде знакомого образа. У образа были большие, темные глаза и нежное, продолговатое лицо…
Брякнул ключ, и с треском откинулась форточка в слепой, желтой двери. В четыреугольном отверстии появились щетинистые усы, пуговицы и бесстрастный, хриплый голос произнес:
– Передача!..
Чья-то заботливая рука положила все необходимое арестанту. Там был чай, сахар, табак, разная еда, марки и апельсины. Брон стоял среди камеры и улыбался широкой улыбкой, поглядывая на сокровища, неожиданно свалившиеся в форточку. И оттого, что день был тепел и ясен, и оттого, что неожиданная забота незнакомого человека приласкала его душу, – ему стало очень хорошо и весело.
«Ну, кто же мог прислать? – соображал он. На мгновение образ с темными глазами выплыл перед ним, но сейчас же закрылся картиной дальнего ледяного севера. – Н-нет… Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка – значит, это кто-нибудь из своих»…
И он начал торопливо рыться в провизии. Ничего не оказалось. Слегка устав от бесплодных поисков, Брон принялся ожесточенно обдирать ярко-красный апельсин, и вдруг из сердцевины фрукта выглянула маленькая серебряная точка. Он быстро запустил пальцы в сочную мякоть плода и вытащил тоненькую, плотно скатанную бумажную трубочку, завернутую в свинец.
«Вот она. Какая маленькая! Однако хитро придумано!..»
Трубочка оказалась бумажной лентой, сохранившей тонкий аромат духов, смешанный с острым запахом апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по бумаге и приковал к себе быстрые глаза Брона.
«Товарищ! – гласила записка. – Я узнала случайно, что Вы сидите и очень нуждаетесь. Поэтому не сердитесь, что я посылаю вам кое-что. Мой адрес – В.О. 11 л., 8. Н. Б. Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь теперь весна. Ну, не буду дразнить, до свидания, если что нужно – пишите. Н.Б.».
Перечитав два раза маленькую белую бумажку, Брон почувствовал, что ему хочется разговаривать, и стал разговаривать с незнакомкой посредством чернил и бумаги. Письмо вышло большое и подробное, причем он не упустил случая щегольнуть остроумием. А под конец письма слегка «прошелся» по адресу кадетов, назвав их «политическими недоносками» и «фальстафами». И, уже кончив писать, – вспомнил, что пишет незнакомому человеку.
«А все же пошлю, – подумал Брон, успокаивая себя ещё тем соображением, что ответ – долг вежливости. – Скучно же так сидеть…»
...Однажды внизу раздались четыре свистка, и торопливый резкий голос крикнул:
– 56-й! На свидание!
И Брон почувствовал апатию и усталость. Ему хотелось сказать, что он не пойдет на свидание.
В камеру, слегка переваливаясь, вошла толстенькая, скромно одетая, некрасивая девушка с розовыми щеками и светлыми, растерянными глазками, которые слегка расширились, остановившись на Броне. Брон шагнул к ней навстречу и усиленно-крепко пожал протянутую ему руку.
– Ну, вот… здравствуйте! – сказал он, кашлянув. – Ну, как здоровы? – поспешил он добавить, чувствуя, что предательски краснеет.
– Прошу сесть, господа! – раздался скрипучий голос ротмистра, и Брон послушно засуетился, опускаясь на стул и не отводя глаз от лица посетительницы. Она тоже села, а на столе между ними протянулись пухлые, белые руки ротмистра. Прошло несколько секунд, в течение которых Брон тщетно, с отчаянием придумывал тему для разговора. Мысли его вертелись с ужасающей быстротой, и одна из них била его по нервам:
«Я сижу тупо, как дурак! – Как дурак! – Как дурак!»
– Ну, говорите же что-нибудь, – тихо сказала девушка и виновато улыбнулась. Голос у нее был слабый, грудной. – Ужасно это, как мало дают свидания. Пять минут… Вон в предварилке, говорят, больше…
– Да, там больше, – согласился Брон значительным тоном. – Там десять минут дают…
И он опять умолк, прислушиваясь к себе и желая, чтобы пять минут уже кончились.
Живое наследие Грина
Заветная струна
В советское время на телевидении был очень популярен жанр телеспектакля. В 1983 году Центральное телевидение показало постановку режиссера «Человек из страны Грин» (12+). Сценарист Вадим Коростылев, известный поколениям советских детей по фильмам «Айболит-66», «Король-олень», мультфильму «Вовка в Тридевятом царстве» и режиссер Тамара Павлюченко – автор программы «Будильник», «До 16 и старше», «Умники и умницы» (все 6+), – смогли в этом фильме найти заветную струну, которая затронула души юных телезрителей. В фильме объединены мотивы романов «Дорога никуда» (12+) и «Бегущая по волнам» (12+). История жизни пятнадцатилетнего подростка Тиррея начинается с момента, когда он служит официантом в придорожном ресторане под названием «Отвращение». Неисправимый романтик, он верит в доброту окружающего мира, но «романтики должны быть казнены» – отвечает ему этот самый окружающий мир. В фильме снимались известные актеры – Алексей Петренко, Юрий Богатырев, Евгений Евстигнеев, музыка и песни написаны композитором Геннадием Гладковым.
– Я очень торопилась сюда, – продолжала девушка. – Мне надо еще поспеть в одно место… А здесь ждала – час… или нет? Полтора часа…
– Спасибо, что пришли, – сказал Брон деревянным голосом. – Очень скучно сидеть… – «Что же это я жалуюсь?» – внутренно нахмурился он. – А вы… как?
– Я? – рассеянно протянула девушка. – Да все так же…
Они ещё немного помолчали, поглядывая друг на друга. И обоим почему-то было грустно. Ротмистр подавил зевок, побарабанил пальцами по столу и, с треском открыв огромные часы, сказал, поднимаясь:
– Свидание кончено… Кончайте, господа!..
Брон и Борисова поднялись и снова улыбнулись растерянно и жалко, мучаясь собственной неловкостью и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей их. Девушка пошла к дверям, но на пороге ещё раз обернулась и торопливо бросила:
– Я приду в четверг… А вы не скучайте.
Она думала, быть может, встретить другого, закаленного человека, сильного и гордого, как его письма, с резкими движениями и мягким взором… Все может быть. Может быть и то, что, выходя на улицу, она бросила длинный взгляд на мрачный фасад тюрьмы, схоронивший за железными прутьями столько прекрасных душ… Может быть также… – Все может быть...
...Войдя в камеру, Брон подошел к окну, вздохнул и стал смотреть на блестящие краски весеннего дня, цветным покровом обнимающие пространство. Синела река, звонкий, возбуждающий гул уличной жизни пел и переливался каскадом. И новая морщина легла в душе Брона…
Александр Грин, 1907