В Пермском академическом театре оперы и балета состоялась премьера оперы Чайковского «Евгений Онегин» (12+).
Режиссёр, сценограф, художник по костюмам – Владиславс Наставшевс, музыкальный руководитель и дирижер Михаил Татарников. Хормейстер-постановщик – Евгений Воробьёв.
Третья оперная премьера сезона – и опять имя режиссёра так называемой новой, даже новейшей волны. Владиславс Наставшевс, выпускник Санкт-Петербургской академии театрального искусства (мастерская Льва Додина) стал известен после того, как его первая оперная постановка «Искатели Жемчуга» (12+) Жоржа Бизе, показанная в декабре 2020 года на Камерной сцене Большого театра, была выдвинута на «Золотую Маску» в восьми номинациях.
До этого Наставшевс поставил несколько драматических спектаклей в Риге, Лондоне и на сцене московского Гоголь-центра. «Евгений Онегин» (лирические сцены) – дебют режиссёра на академической оперной сцене.
Причем сценическое пространство в спектакле сокращено ровно вдвое. Установлен довольно высокий наклонный подиум из обветшавших досок; на подиуме, точно на плоту, дрейфуют пушкинские персонажи. Помимо того, что эта конструкция ликвидирует «лишнее» место, она связывает артистов по рукам и ногам – исполнители либо сидят, либо лежат.
Усадьба Лариных, надо сказать, главная символическая усадьба русской (и музыкальной) литературы, пребывает в мерзости запустения: облупившаяся до дыр штукатурка, падающая люстра, тахта с обломанными ножками, притаившиеся в углу пыльные связки книг...
На тахте – не вполне адекватный Онегин (Константин Сучков), который больше напоминает хрестоматийного Обломова – правда, в стадии хронического алкоголизма, предшествующей белой горячке. Сцена объяснения с Татьяной в саду решена как галлюцинация: герой под воздействием алкоголя всё время пытается оттолкнуть от себя только ему явленный призрак и мечется вокруг дивана, путаясь в полах халата.
В буклете, выпущенном к премьере, авторы спектакля пространно объясняют: всё происходящее – сон и бред Онегина, видимо, пребывающего в клинической депрессии. Поэтому картины часто сюрреалистичны: ободранное до внутренностей фортепиано, лежащий на нём Ленский, сквозь которого прорастает трава, дамы с сухими букетами-вениками, кочующими из акта в акт в качестве символа преждевременно увядшей жизни.
Не успевшая расцвести и уже тронутая тлением жизнь – одна из главных метафор спектакля. Онегин, которому в финале всего двадцать шесть, выглядит на все сорок пять, а Татьяна, олицетворение свежести и юности, смотрится немногим моложе своей матери… Нереализованные возможности, не прожитые чувства, не использованное время – всё это в подтексте спектакля «о русской тоске».
В которой нет-нет, да отразится современный мир: всё, что только утвердилось (новость, мода, тренд, информация, даже модель айфона), немедленно устаревает и выбрасывается.
Минималистская декорация постановки, которая длится почти три часа, неизменна: предметы изредка меняются местами, но и только. Нарочитая монотонность, «статичность действия» скрашены акцентами световой партитуры (художник по свету – Константин Бинкин).
Все эти зыбкие всполохи, диагональные столбы света из-за кулис, перекрёстные лучи, туманности, плотный сценический дым, символизирующий вязкость сознания главного персонажа, внезапные озарения, мультивариантность будущего и скрытые смыслы происходящего, смутные догадки питают аскетичный до скудости видеоряд.
Время здесь течёт нелинейно и метафорически (это частенько бывает в России) поворачивает вспять... Ещё не состоялась дуэль, а Ленский уже мёртв. Онегин убивает друга, злобно хлопнув крышкой старого пианино. Ещё не написано самое знаменитое в литературе письмо, а Татьяна уже содрогается от ответа. Ещё не состоялся бал у Лариных, а гости уже расходятся, тяготятся друг другом...
Точно в летаргическом сне двигаются солисты. За исключением ансамбля в начале, первый акт не оставляет в памяти ничего, кроме статики ожидания. Действие, собственно, начинается во втором – с той самой арии Ленского перед дуэлью, арии, наконец, попадающей в нерв спектакля.
На какое-то время Ленский в исполнении Бориса Рудака становится эпицентром действия. Словно вырвавшись из запустелой усадьбы, оркестр, наконец, выбирается на простор, рисуя нам всю глубину драмы Онегина, который достоин если не оправдания, то хотя бы сочувствия.
С середины второго акта оркестр под управлением Михаила Татарникова – «главное действующее лицо» спектакля. Партитура Чайковского оживает, и сценическое высказывание о неизбывности и невозвратности, о том, что подлинная любовь ошибочно оказывается неузнанной и ненужной, наконец, получает объём.
Всё встаёт на свои места – трагическое одиночество Татьяны (Анжелика Минасова), трагическое одиночество и бессмысленность жизни Онегина, бессмысленность всего, что будет после их финальной встречи. Трагедия несовпадения, казалось бы, всего лишь во времени...
То есть, всё, что касается визуальной части постановки – это одна история, всё, что касается музыки и световой партитуры – другая. Хор, кстати, в течение всего спектакля вынесен за сцену и поёт где-то из-за кулис – в основном, фоновым гулким эхом.
С музыкальной трактовкой дирижёра-постановщика Татарникова зритель благополучно добирается до финального третьего акта, где, собственно, всё и начинается. Взяв себя в руки и бросив пить, наш герой является в свете после длительного путешествия и даже выглядит джентльменом.
Тут его и настигает любовь, причём встреча с новой Татьяной решена режиссёром зеркально. Теперь уже Татьяна испуганно и почти брезгливо отталкивает Онегина, скользя от него вдоль ряда стульев, как когда-то бежал и отталкивал он.
И снова все обуревающие героев чувства, всю глубочайшую трагедию несовпадения, всю силу любви проговаривает, объясняет, оплакивает-очищает музыка (соло виолончели – Роман Ефимов, гобоя – Елизавета Бабченко, кларнета – Павел Безбородов). Знаменитая ария князя «Онегин, я скрывать не стану...» в исполнении великолепного Гарри Агаджаняна выглядит даже не иронией, но жестокой насмешкой судьбы.
Это понимаешь только в самом конце, открутив назад полтора акта и отрефлексировав: все персонажи, исполняемые в этом спектакле Агаджаняном, – герои с двойным инфернальным дном. Вроде бы являясь статистами (Ротный, он же Зарецкий, он же князь Гремин), они во многом олицетворяют перст судьбы, карму, вытекающую из логики поступков героя.
Поэтому возможно говорить о некой инфернальности происходящего. Которую подчёркивает собственно финал: между Татьяной и Онегиным опускается полупрозрачный чёрный занавес. В глубине сцены угадывается мёртвый Ленский, образ которого теперь всегда будет сопровождать убийцу.
Муж усаживает Татьяну в зрительном зале – рядом устраиваются все персонажи оперы Чайковского. Изгнанный из общества, Онегин остаётся наедине с собой, со своей жизнью, «случайной» жертвой и тяжёлым прошлым, которое, можно не сомневаться, его не отпустит и не пощадит...
Наталья Земскова
Фото Андрея Чунтомова предоставлено пресс-службой театра.
