ПИСАТЕЛИ ОБ АЛЕКСАНДРЕ ГРИНЕ
В конце жизни Грина перестали печатать. Автор волшебных сказок умирал в нищете и забвении. Никто из коллег-литераторов, проживающих на тот момент в Крыму, не пришел с ним проститься.
СОВРЕМЕННИКИ О ГРИНЕ
Отношение к прозе Грина всегда было противоречивым. Приведем в пример два высказывания его современников. Андрей Платонов, автор романов «Чевенгур» (16+) и «Котлован» (16+), неодобрительно писал в свое время: «Грину необходимо, чтобы его люди жили в «специальной» стране, омываемой вечным океаном, освещенной полуденным солнцем, потому что автор, обремененный заботами о характеристике своих оригинальных героев, должен освободить их от всякой скверны конкретности окружающего мира. Поэтому Грин оставляет для своего мира лишь главные элементы реальной вселенной: солнце, океан, юг, прямолинейно действующее человеческое сердце, а «второстепенные» элементы автор устраняет за границу своего мира в пренебрежение».
В это же самое время, в 30-е годы XX века, другой известный литератор Юрий Олеша, автор «Зависти» (16+) и «Трех толстяков» (12+), называл Грина «писателем-уником» и утверждал, что «наличие в русской литературе такого писателя, как Грин, феноменально, и то, что он именно русский писатель, дает нам возможность не так уж уступать иностранным критикам, утверждающим, что сюжет, выдумка свойственны только англо-саксонской литературе».
Если отнять у человека способность мечтать, то отпадет одна из самых мощных, побудительных причин, рождающих культуру, искусство, науку и желание жить.
Александр Грин,
«Алые паруса», 1923
Литературовед и писатель Виктор Шкловский размышлял о Грине-романтике: «Он руководил людьми, уводя их от стремления к обыденному мещанскому благополучию. Он учил их быть смелыми, правдивыми, верящими в себя, верящими в Человека».
Поэт Эдуард Багрицкий писал, что «мало кто из русских писателей так прекрасно овладел словом во всей его полноценности». И даже Максим Горький называл Грина «полезным сказочником» и «нужным фантазером». Восторженно оценивал творчество Грина Константин Паустовский. Он посвятил писателю несколько очерков и предисловие к его собранию сочинений, отметив, что Грин создал в своих рассказах «невероятный мир, полный заманчивых событий, прекрасных человеческих чувств и приморских праздников». По его мнению, «Грин писал почти все свои вещи в оправдание мечты. Мы должны быть благодарны ему за это. Мы знаем, что будущее, к которому мы стремимся, родилось из непобедимого человеческого свойства – умения мечтать и любить». Паустовский был страстным пропагандистом творчества Грина и приложил немало усилий для того, чтобы в Старом Крыму открылся его музей.
Тот период оценок писателя можно подытожить строками современника Грина поэта Сергея Маркова, лично знавшего писателя:
Скорей звоните вилкой по графину.
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Непонятому щедрою отчизной!
КУЛЬТ ГРИНА
Грина называют «любимым ребенком оттепели» – в 60-е годы неожиданно начался его настоящий культ. В сотне стихов и песен, в портретах и рисунках, в фильмах и спектаклях известные и неизвестные советские авторы объяснялись в любви к писателю. Произведения Александра Грина оказались созвучны настроениям общества, они воспринимались как откровение, как обращение к духовному миру и тончайшим переживаниям человека.
Вера Панова, лауреат трех Сталинских премий, автор романов «Спутники» (16+) и «Кружилиха» (16+), также известная по экранизации ее повести «Сережа» (16+), писала в 1963 году: «Книги Грина не только не забыты – они не могут подвергнуться забвению, ибо в них нечто вечно сияющее, вечно живое, необходимое читателю прежнему и новому, старому и молодому».
Особое чувство испытывал к книгам Грина ленинградец Даниил Гранин – автор знаменитых в СССР романов об ученых «Иду на Грозу» и «Искатели» (оба 16+), и соавтор знаменитой «Блокадной книги» (12+). Причем он так слился с писателем, что земляки даже критиковали памятник Д. Гранину, установленный в 2019 году: по их мнению, тому не хватает томика Грина в руках. «Когда дни начинают пылиться и краски блекнут, я беру Грина, раскрываю его на любой странице. Так весной протирают окна в доме, все становится светлым, ярким, все снова волнует, как в детстве», – писал Гранин. Даниил Александрович также отмечал, что «Грин – один из немногих, кого следует иметь в походной аптечке против ожирения сердца и усталости». Ему вторил поэт Борис Чичибабин:
Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна,
И век пахнет чужим, и кров ваш обречен,
Послушайтесь меня, перечитайте Грина,
Вам нечего терять, не будьте дурачьем.
ЗАРУБЕЖНЫЕ АВТОРЫ О ГРИНЕ
Знакомство с творчеством Грина иностранных читателей произошло в 70-е годы XX века. Самым активным исследователем писателя стал литературовед Николас Люкер. Он посвятил Александру Грину монографию «Забытый визионер» (16+). В те же годы писателя начали переводить на английский, арабский, голландский, испанский, польский, португальский, сербский, финский, французский и сербский языки.
Иностранцы, в частности Джонатан Фесмайер, считают, что «Алые паруса» Грина (12+) – «классическая русская сказка, которая, вероятно, покажется странной многим современным читателям, но у автора прекрасное послание, что с любовью можно творить кажущиеся чудеса». В Кентерберийском университете посвятили творчеству Грина научное исследование.
ПЕРМЯКИ О ГРИНЕ
В Пермском крае собственное отношение к творчеству писателя. В этнографическом парке реки Чусовой воздвигли гранитный памятник писателю – в полный рост, единственный в мире. Там ежегодно в августе проходит праздник Александра Грина, приуроченный ко дню его рождения, с флешмобами, концертами, фотоохотой. Пермский поэт Юрий Беликов написал немало теплых слов о любимом писателе, в том числе доказав, что название города Зурбаган первоначально связано с Пермью.
Другой местный поэт Анатолий Субботин призывал к пониманию того, что «у Грина – маска, что он – романтик. На самом деле он глубже и шире. Грину были открыты такие пространственно-временные тоннели, что через них вливались времена, в которых мы сегодня живем и в которые, быть может, еще забредут наши дети и внуки».
БЛИСТАЮЩИЙ МИР (12+)
Фрагмент романа
«Двойная Звезда», – каким являлся он взгляду зрителей в эту минуту, – был человек лет тридцати. Его одежда состояла из белой рубашки, с перетянутыми у кистей рукавами, черных панталон, синих чулок и черных сандалий; широкий серебряный пояс обнимал талию.
Светлый, как купол, лоб нисходил к темным глазам чертой тонких и высоких бровей, придававших его резкому лицу выражение высокомерной ясности старинных портретов; на этом бледном лице, полном спокойной власти, меж тенью темных усов и щелью твердого подбородка презрительно кривился маленький, строгий рот. Улыбка, с которой он вышел, была двусмысленна, хотя не лишена равновесия, и полна скрытого обещания.
Его волосы бобрового цвета слабо вились под затылком, в углублении шеи, спереди же чуть-чуть спускались на лоб; руки были малы, плечи слегка откинуты. Он отошел к барьеру, притопнул и, не спеша, побежал, с прижатыми к груди локтями; так он обогнул всю арену, не совершив ничего особенного. Но со второго круга раздались возгласы: «Смотрите, смотрите». Оба главных прохода набились зрителями: высыпали все служащие и артисты. Шаги бегущего исказились, уже двигался он гигантскими прыжками, без видимых для того усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за неудержимым стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими в воздухе, как бы отталкивая пустоту.
Так мчался он, совершив круг, затем, пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх на высоту роста и замер, остановился в воздухе, как на незримом столбе. Он пробыл в таком положении лишь едва дольше естественной задержки падения – на пустяки, может быть треть секунды, – но на весах общего внимания это отозвалось падением тяжкой гири против золотника, – так необычно метнулось пред всеми загадочное явление. Но не холод, не жар восторга вызвало оно, а смуту тайного возбуждения: вошло нечто из-за пределов существа человеческого. Многие повскакали; те, кто не уследил в чем дело, кричали среди поднявшегося шума соседям, спрашивая, что случилось?
Чувства уже были поражены, но еще не сбиты, не опрокинуты; зрители перекидывались замечаниями. Балетный критик Фогард сказал: – «Вот монстр элевации; с времен Агнессы Дюпорт не было ничего подобного. Но в балете, среди фейерверка иных движений, она не так поразительна». В другом месте можно было подслушать: – «Я видел прыжки негров в Уганде; им далеко…» – «Факирство, гипноз!» – «Нет! Это делается с помощью зеркал и световых эффектов», – возгласило некое компетентное лицо.
Меж тем, отдыхая или раздумывая, по арене прежним неторопливым темпом бежал «Двойная Звезда», сея тревожные ожидания, разраставшиеся неудержимо.
Чего ждал взволнованный зритель? Никто не мог ответить себе на это, но каждый был как бы схвачен невидимыми руками, не зная, отпустят или бросят они его, бледнеющего в непонятной тоске. Так чувствовали, как признавались впоследствии, даже маньяки сильных ощущений, люди испытанного хладнокровия. Уже несколько раз среди дам взлетало высокое «ах!» с оттенком более серьезным, чем те, какими окрашивают это универсальное восклицание. Верхи, ничего не понимая, голосили «браво» и набивали ладони.
Тем временем в толпе цирковых артистов, запрудивших выход, произошло движение; эти много видавшие люди были поражены не менее зрителей. Прошло уже около десяти минут, как «Двойная Звезда» выступил на арену. Теперь он увеличил скорость, делая, по-видимому, разбег. Его лицо разгорелось, глаза смеялись. И вдруг ликующий детский крик звонко разлетелся по цирку: – «Мама, мама! Он летит. – Смотри, он не задевает ногами!» Все взгляды разом упали на только теперь замеченное. Как пелена спала с них; обман мерного движения ног исчез. «Двойная Звезда» несся по воздуху на фут от земли, поднимаясь все круче и выше.
Тогда, внезапно, за некоей неуловимой чертой, через которую, перескакнув и струсив, заметалось подкошенное внимание, – зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь, но когда оно наконец блеснет, готовы закричать или спрятаться. Покинув арену, Друд всплыл в воздухе к люстрам, обернув руками затылок. Мгновенно вся воображаемая тяжесть его тела передалась внутреннему усилию зрителей, но так же быстро исчезла, и все увидели, что выше галерей, под трапециями, мчится, закинув голову, человек, пересекая время от времени круглое верхнее пространство с плавной быстротой птицы, – теперь он был страшен. И его тень, ныряя по рядам, металась внизу.
Смятенный оркестр смолк; одинокий гобой взвыл фальшивой нотой и как подстреленный оборвал медный крик. Вопли «Пожар!» не сделали бы того, что поднялось в цирке. Галерея завыла; крики: «Сатана! Дьявол!» подхлестывали волну паники; повальное безумие овладело людьми; не стало публики: она, потеряв связь, превратилась в дикое скопище, по головам которого, сорвавшись с мощных цепей рассудка, бешено гудя и скаля зубы, скакал Страх.
Многие в припадке внезапной слабости или головокружения, сидели, закрыв руками лицо. Женщины теряли сознание; иные, задыхаясь, рвались к выходам; дети рыдали. Всюду слышался треск балюстрад. Беглецы, запрудив арену, сталкивались у выходов, сбивая друг друга с ног, хватая и отталкивая передних. Иногда резкий визг покрывал весь этот кромешный гвалт; слышались стоны, ругательства, грохот опрокинутых кресел. А над цирком, выше трапеций и блоков, скрестив руки, стоял в воздухе «Двойная Звезда». – Оркестр, музыку!!! – кричал Агассиц, едва сознавая, что делает. Несколько труб взвыло предсмертным воплем, который быстро утих; затрещали поваленные пюпитры; эстрада опустела; музыканты, бросив инструменты, бежали, как все.
В это время министр Дауговет, тяжело потирая костлявые руки и сдвинув седину бровей, тихо сказал двум, быстро вошедшим к нему в ложу, прилично, но незначительно одетым людям: «Теперь же. Без колебания. Я беру на себя. Ночью лично ко мне с докладом, и никому больше ни слова!» Оба неизвестных без поклона выбежали и смешались с толпой. Тогда Друд вверху громко запел. Среди неистовства его голос прозвучал с силой порыва ветра; это была короткая, неизвестная песня. Лишь несколько слов ее было схвачено несколькими людьми: «Тот путь без дороги…» Каданс пропал в гуле, но можно было думать, что есть еще три стопы, с мужской рифмой в отчетливом слове «клир». Снова было не разобрать слов, пока на паузе гула они не окончились загадочным и протяжным: «зовущий в блистающий мир». От ложи министра на арену выступила девушка в платье из белых шелковых струй. Бледная, вне себя, она подняла руки и крикнула. Никто не расслышал ее слов. Она нервно смеялась. Ее глаза, блестя, неслись вверх. Она ничего не видела, не понимала и не чувствовала, кроме светлой бездны, вспыхнувшей на развалинах этого дня чудным огнем.
Александр Грин, 1923 г.
Живое наследие Грина
Человек из несбывшегося
К 130-летию писателя в 2010 году на телеканале «Культура» (12+) вышел документальный фильм «Человек из несбывшегося. Александр Грин» (16+). 45-минутная лента режиссера Ольги Горячевой представляет собой исследование биографии и творчества Грина и собрала впечатления от его произведений.
О Грине рассказывают писатели Сергей Шаргунов, Алексей Варламов, литературовед Вадим Ковский, актер Василий Лановой, поэтесса Елена Кацюба. В повествование включены фрагменты из экранизаций Грина и кадры из музея Грина в Старом Крыму. Текст за кадром читает Сергей Чонишвили.
