Пожары в тот год шли по российским градам и весям, начиная в июне с Москвы, волной. Всё ближе и ближе: в июле — Нижний Новгород, в августе — Казань и Вятка. Вовсю полыхали Оренбуржье и Сибирь. Среди пермяков воцарилась гнетущая атмосфера некой предопределенности, парализующего страха. Поползли зловещие слухи: 14 сентября (28-го по новому стилю) ждите «красного петуха».
Современник – тогда юнец, а в будущем известный краевед – Дмитрий Смышляев вспоминал: «Все глубоко были убеждены, что предсказание сбудется, но никак не могли себе представить, каким образом оно сбудется; никто не постигал возможности общего пожара. «Ну, положим, – говорили пермяки, – что загорится дом, ну, не подоспеет вовремя пожарная команда – сгорит этот дом, ну, соседний дом сгорит, ну, пожалуй, еще и третий… Но ведь наконец потушат же… Особенно как будут все в ожидании, то ведь весь город сбежится на пожар и распространиться огню не дадут». Оно, конечно… «Казань ведь сгорела же, да и ни с того ни с сего не станут подкидывать записки, в которых с такою уверенностию говорится о будущем пожаре… Пожалуй, чего доброго, ежели это поляки шалят…»
Некоторые собирали что поценнее из имущества и втихую ночами пытались вывозить вещи за город. Однако полиция, «дабы пресечь всеобщую сумятицу, силою понуждала их возвращаться восвояси».
Счет пошел на дни, затем – часы. «Общее беспокойство росло, во-первых, с приближением назначенного в записках срока, во-вторых, вследствие слухов о новых записках, о пойманных будто бы где-то подозрительных людях, при которых найдены легковоспламеняющиеся составы…» – свидетельствует Смышляев.
Охота на «поджигателей»
Несколько раз толпы накидывались на казавшихся им подозрительными прохожих. Обнаружив, к примеру, огниво или ворох стружек, били смертным боем, волокли в полицию. Искали и «находили» некую «самовоспламеняющуюся смолу». Как гласит архивный документ, мужики, вырубив темные смолистые пятна на одном из дощаных заборов, «представили оные полицмейстеру на предмет расследования». Оказалось – ничего особенного.
Горожане стали бдить денно и нощно: установили дежурства. Деятельное участие в них принимал юный Дима: «Половина жильцов спала днем, другая ночью; бодрствующие, все без исключения, были в карауле. Я особенно хлопотал, чтобы на мою долю приходился ночной караул. Мне нравились эта тревожная осторожность, стук в доски и палки, переклички: «Слушай! Послушивай! Посматривай!» – которые оглашали весь город…»
С началом сентября напряжение достигло крайних пределов: мол, уж лучше ужасный, но определенный исход, чем эта томящая «подвешенность». 12 сентября почти с облегчением разнеслось: горят поварня и трапезная гарнизонной части, но «пожарная команда сильно работает и множество жителей ей помогают и, посему, пожару распространиться не дадут». Так и случилось.
Наступило успокоение? Если бы! Напротив: на этот «предварительный» пожар «смотрели как на удостоверение со стороны поджигателей в том, что предсказанное ими непременно совершится». Смышляев и годы спустя ломал голову: «Что же за надобность была им (злоумышленникам – авт.) предостерегать жителей и советовать принять меры к сохранению имущества, если уже они задумали недоброе дело истребления города? Признаюсь, это для меня, как и для всех пермяков, неразрешимая загадка».
Затишье перед бурей
Безнадежно больной вдруг чувствует некоторое облегчение – верный симптом того, что подступила смерть. В эпицентре тайфуна вдруг устанавливается полнейший штиль – значит, сейчас грянет! Поневоле сравнение напрашивается при чтении следующих идиллических строк: «Утро 14 сентября было в полном смысле прекрасное. Солнце так приветливо облило Пермь своими теплыми лучами, такою жизнию наполнило воздух, так сладко защебетали птички на деревьях, что трудно было видеть в этом предзнаменование чего-нибудь недоброго. Пермяки, несмотря на тревожные ожидания свои, толпами повалили в церкви на молитву-заутреню и праздновать Воздвиженье Честного Животворящего Креста…»
Едва народ заполнил храмы, как колокольный благовест смешался с набатом. Все ринулись к своим дворам. Огненные валы катились сразу с нескольких сторон. Слышался громкий треск. Далеко-далеко разлетались, ширя трагедию, головни…
И так до глубокой ночи. Багровое зарево было видно аж в Оханске. Люди бежали к Каме, к мелким речкам, в поля. Бросив всё или, напротив, схватив совершенно бесполезные малоценные вещи.
Масштаб бедствия передает документ: «Огонь показался первоначально на сеннике при постоялом дворе мещанина Никулина, в Екатерининской улице (то есть в Разгуляе – авт.). При сильном ветре он быстро пошел по левой стороне этой улицы к реке Ягошихе... направился к Каме, по правой стороне Оханского проулка. В Екатерининской улице пожар дошел до Соликамского проулка и к Петропавловскому собору по Пермской улице. Почти в то же время загорелась на Ягошихе пильная мельница, то есть город загорелся не в одном месте, а с двух противоположных сторон одновременно. От мельницы огонь сообщился круподерке, стоявшей ниже, и зданиям, расположенным по берегу Ягошихи. Между тем пламя по Оханскому проулку шло до теперешнего полицейского пруда, истребив все строения по ту и другую сторону, захватило часть Покровской улицы до Широкого переулка, направилось к Сибирскому проулку и Торговой площади, по Торговой и Монастырской улицам и наконец слилось с пожаром, бушевавшим около Ягошихи и Петропавловского собора. Таким образом, менее чем в сутки пространство, ограниченное левою по направлению к Ягошихе стороною Екатерининской улицы до Соликамского проулка, Широким и Верхотурским проулками, ручьем Медведкою, Ягошихою и Камою, обратилось в дымящуюся площадь, уставленную печными трубами деревянных и обгорелыми стенами каменных домов».
Карта Перми с отмеченными серым цветом сгоревшими кварталами
Пытались ли власть имущие организовать хоть какое-то сопротивление стихии? Да, но преимущественно в отношении зданий госучреждений и собственных домов. Используя пожарную воинскую, тюремную и полицейскую команды, гимназистов и семинаристов, и даже выпущенных на время заключенных местной тюрьмы. Служивые поливали крыши «нужных» зданий водой, сбивали залетающие на них головни, рушили прилегающие строения…
Две беды — огнеборцы и мародёры
Остальное бросили на произвол судьбы. Куда как лучшего оставляла желать и дисциплина огнеборцев. Вот документально подтвержденные случаи: пожарные «разбили винный погреб, вытащили ящик шампанского и перепились… Двое, потешаясь тем, что нагретое вино било вон, поочередно вливали его со смехом и ругательствами друг другу в рот; их товарищи давно спали мертвецким сном, подвергаясь опасности сгореть… Кто их спас – неизвестно, но инструменты, с ними бывшие, действительно сгорели». Другие «набивали карманы и пазухи деньгами, золотыми и серебряными вещицами».
Налетели мародеры и с окраин города, особенно голь перекатная с Выселок (территория нынешней остановки Ушинского). Чуть позже подоспели жители близлежащих деревень. Отпора им оказано не было.
А что же погорельцы? Некоторое время они оставались под открытым небом. Прикрывались тряпьем, строили шалаши. Питались чем придется. Окрестные торговцы, пользуясь народной бедой, взвинтили цены.
Вскоре зарядили дожди, наступили ранние холода. Лишь тогда «начальство сделало распоряжения об отводе им бесплатных квартир в уцелевших от пожара домах». То есть посредством «административного ресурса» уплотнили хозяев. К декабрю стали поступать целевые средства из государственной казны – на 17 лет; «без процентов за два первых года и с процентами за остальные 15». Госслужащие, сверх того, получили «годовое, не в зачет, жалование».
Виновные не найдены
Разбираться в январе 1843 года приехала целая комиссия во главе с флигель-адъютантом императора Николая I Александром Казарским. Из рвения перетрясли окрестных поляков, сосланных за участие в сепаратистских восстаниях. Никаких поджигателей среди них не обнаружили. Для успокоения общественного мнения перевели некоторых чиновников и полицейских чинов в другие губернии. А оттуда, соответственно, таких же «погорелых» – к нам. Следствие тянули-тянули да и спустили на тормозах.
Так и не выяснено число человеческих жертв. Очень приблизительно определен материальный ущерб: свыше 300 домовладений, свыше сотни лабазов, складов, амбаров. Погибли уникальные книги, документы, картины, что весьма затрудняет исторические исследования «первогорода».
Снова слово Смышляеву, скрупулезно перечисляющему утраты: «…Разные товары в амбарах, документы, большая библиотека, в которой много было библиографических редкостей, оригинальных старинных рукописей и списков. Кроме того, сгорел большой минеральный кабинет, приобретенный за 10 тыс. ассигнациями. В нем было много редких штуфов, каких уже ныне и найти нельзя. Но едва ли не чувствительнее всего этого была для моего отца потеря переписки его с графом Сперанским, с которым он был в весьма близких отношениях со времени ссылки графа в Пермь до самой смерти. Много и в других домах погорело подобных драгоценностей: так, у Мерзлякова сгорели бумаги, доставшиеся ему после смерти его родственника, известного профессора и поэта. У одного чиновника сгорел полный сундук рукописей замечательного человека своего времени – учителя гимназии Феонова. Да всего и не перечтешь!»
Правда, нет худа без добра. Описанный пожар, а также пожары 1859 и 1879 годов способствовали упорядочению застройки, что и позволило утверждать, что Пермь спланирована «правильнее Нью-Йорка». Ну и, разумеется, нам – потомкам – урок.
Кстати
Огонь остановился буквально в нескольких шагах от губернской публичной библиотеки (ныне корпус педуниверситета). И вот ведь мистика: летом 2012 года — ровно 170 лет спустя — он наверстал своё.
Текст: Аркадий Константинов
Фото: из открытых источников
