Про теплые кофты и тепло души. Колумнист «Звезды» размышляет о том, как устроен путь к пониманию жизни

На днях умерла жена моего папы. Она не была мне матерью. К этой женщине папа как раз от моей мамы и ушел. Мне тогда было лет пять. Как сейчас помню, это был выходной день, где-то около одиннадцати на часах. Детский сад был закрыт, бабушки в тот день моих родителей тоже не выручили. В результате я сегодня имею одно из самых главных воспоминаний детства, а мои папа и мама — свидетеля развала их семейной жизни.

Кстати сказать, этот развал происходил очень тихо. Словно кадры кинохроники с рушащейся многоэтажкой смотрела в замедленном темпе и без звука. В нашей квартире были три сквозные комнаты. В самой дальней стояла моя кроватка, прямо напротив двери. В тот день я заспалась, и первое, что увидела, открыв глаза, через все три комнаты, — папу, собирающего вещи. Он стоял на стуле перед большой книжной полкой и доставал с самого верха виниловые пластинки. Надо сказать, они с мамой с трудом их поделили. Совместные фото делить не стали, просто порвали их. Он был одет, словно собрался в гости. Был в брюках со стрелками, рубашке и пуловере. Помню, я тогда подумала, что никогда не видела папу таким красивым. А еще мне это показалось странным, потому что на улице было лето. Это как сборы в дорогу: все большое, что заняло бы много места в сумке, просто надеваешь на себя. Я тогда, конечно, этого не понимала. А на мои детские вопросы — «Зачем кофта?» или «Папа, а ты куда?» — мне что-то соврали.

Так жалко, что главное детское воспоминание, которое осталось в моей душе, — это мама и папа, делящие винил. Там почему-то нет ни одного семейного застолья, нет совместных поездок на дачу, нет больничных каникул, которые все дети проводят с родителями. Ведь все это было до моих пяти лет. Есть фотографии, подтверждающие это. А в моей памяти ничего, кроме той сцены у книжной полки.

После все школьные годы я винила родителей в этом. Осуждала, конечно же, про себя, но зато очень эмоционально. Главными эпитетами были такие определения, как «эгоисты» и «люди, не умеющие прощать». Страшно по­думать, сколько лет все это жило в маленьком сердце, которое судит поверхностно и наивно. Конечно, судит честно и со всей силой своих искренних детских чувств, но без полутонов, без анализа и разбора всех конкретных имеющихся фактов, без учета смягчающих обстоятельств. В общем, судит так, как во взрослом мире не бывает.

Понять, что я была неправа, я смогла только спустя двадцать пять лет, когда сама стала мамой и когда начались проблемы в моей собственной семье. Двадцать пять лет! И то это было не сразу. Как любой нормальный человек, даже в этом я пыталась винить всех вокруг, и своих родителей в том числе. Это как с теми пятью стадиями неизбежного в психологии: сначала ты отрицаешь, потом злишься, пытаешься торговаться и договориться со всеми вокруг, потом депрессуешь и, наконец, принимаешь ситуацию. По-другому не бывает. Только наши ошибки и их преодоление дарят нам опыт и какое-никакое понимание жизни.

К 30 я приняла и свой развод, и развод своих родителей. Но как же интересно устроена эта жизнь. Как только я со всем смирилась, услышала от папы: «Прости меня. Столько хочу сказать, но не могу, потому что стыдно. Прости. Надо жить для кого-то, Аня. Надо жить для кого-то». Сказал бы он мне это, не будь мы на похоронах, не знаю. Только та маленькая девочка, что еще живет где-то очень глубоко во мне и помнит те пластинки и пуловер не по погоде, поняла эту фразу так, как ей было просто необходимо все эти двадцать пять лет. А что она значила на самом деле, так ли важно?

Текст и фото: Анна Букатова